Валентин Абрамов: В десять лет я перестал улыбаться, детство ко мне больше не вернулось
«С младшими классами встречаться не хочу, они не понимают, что такое голодать, как люди умирали от голода, как сходили с ума». Житель блокадного Ленинграда — о войне, голоде и патриотизме
Великая Отечественная война. Время, когда за нас с вами, за наших детей и их будущее погибали миллионы. И миллионы выживали — тоже за нас с вами, за наших детей и их будущее.
История блокадного Ленинграда и его героическая оборона — одна из самых ярких страниц Великой Отечественной. Это не только великий воинский подвиг, это и подвиг жизни, который сформировал, в том числе, и нравственные ценности настоящего.
Поэтому очень важно «не расплескать», не утратить воспоминания о тех событиях. Важно помнить, ценить и передавать следующим поколениям свидетельства очевидцев. Только эта эмоциональная связь позволит нам сохранить культурный код нашей страны.
80-летие полного освобождения Ленинграда от фашисткой блокады мы отмечаем циклом встреч с теми, кто оказался в осажденном городе на Неве в том страшном 1941 году.
Сегодня наш собеседник — ветеран-блокадник, полковник авиации в отставке, Валентин Васильевич Абрамов. Когда началась война, ему исполнилось 10 лет.
Более 20 лет он руководил организацией «Смоляне — жители Блокадного Ленинграда», и все эти годы вместе с другими блокадниками проводит большую патриотическую работу.
На встречах со смоленской молодёжью Валентин Васильевич рассказывает правду о войне, о блокадном Ленинграде, о подвиге нашего народа и нашей Великой Победе. Важность этих встреч, в ходе которых ветераны передают свою историю молодому поколению, переоценить невозможно. Тем более что живых свидетелей тех исторических событий становится всё меньше…
— Валентин Васильевич, ваше довоенное детство каким было?
— Я был мальчик из вполне обеспеченной семьи. Нас было трое детей, работал только папа, мама не работала — как теперь говорят, была домохозяйкой. Тогда в Ленинграде практически все семьи (кому позволял достаток) на лето уезжали на дачу. И наша семья, в том числе. Мы всё лето проводили в Ольгино, это буквально 20 километров от Ленинграда. До Финского залива от нашего дома 10 минут неспешной ходьбы, с берега виден Ленинград, Исаакий… Конечно, очень хорошо мы жили. Там было всегда очень много людей, в том числе, известных. Ну кто не знал Дунаевского, например? Его дача была рядом с нами. Там по выходным у него собирались многочисленные друзья, оркестр играл, и мы с ребятами приходили туда, у них в саду были скамейки, мы рассаживались и слушали. Там же была дача писателя Вячеслава Шишкова (автора романа «Угрюм-река»). Добрый старик был, угощал нас пирожками. Дача польского посольства рядом была. Это был дачный поселок, который жил мирной тихой жизнью.
— Помните тот день — 22 июня 1941 года?
— Прекрасно помню. Мы как раз в Ольгино отдыхали. Там и встретили начало войны. Отец сразу собрался в военкомат. Он Финскую войну прошел. Для кого-то та война была пустяком, а я все помню, Финская война — это была первая война в моей жизни. В первый же день отец был призван и пошел воевать. Он был артиллеристом, отвоевал всю Финскую. Остался жив, правда, без зубов пришел. И в 1941-м уже на второй день был призван на фронт, ни дня не было дано на сборы — сразу ушел. А мама с тремя детьми сразу поехала в Ленинград. Там у нас квартира была на Васильевском острове.
— Какие ожидания были в самом начале войны – насколько быстро она закончится, как об этом говорили взрослые?
— Отец перед уходом на фронт сказал моей маме такую фразу: «Валя, вернетесь в Ленинград, сразу начни сушить сухари. Это не война с Финляндией, это быстро не кончится». А детей трое: я — старший, сестре было 6 лет и брату 2 года.
— Мама тогда успела сделать запас?
— Да. Каждый день мы покупали хлеб и сушили сухари из настоящего ржаного хлеба. Голод не сразу начался. Первые месяцы (где-то до сентября) торговали свободно хлебом. А потом ввели карточки, и уже ассортимент был не такой, как раньше. И в магазинах все поредело. В магазинах мне запомнилось — полки ломились от крабов. Их никто не брал, они закончились в последнюю очередь. Спички, соль — все пропало. Но первые два месяца (июль и август) у нас были на то, чтобы сделать запас сухарей. Мама резала и сушила, резала и сушила. А потом уже когда карточки ввели — все. Мама не работала, у нее была иждивенческая карточка, плюс наши детские. В ноябре это было уже по 125 граммов хлеба на человека. Мы успели заготовить целый мешок. Но я потом этого мешка не видел. Куда его мать спрятала, когда начался голод, я до сих пор не знаю. Благодаря этому мы и остались живы. Мама каждый день доставала из заветного мешка на всех нас один сухарь. Его, конечно, не сравнить с тем хлебом, что мы получали на карточки — тот был совсем плохого качества, от хлеба там одно название осталось.
— Как младший брат выжил, ведь совсем маленький был — два года всего?
— Младшему брату на молочной кухне выдавали чуть молока и каши. Молоко очень быстро прекратили давать, а кашу гречневую (по 100 граммов) выдавали долго — весь октябрь точно. Я ходил за ней и всегда доносил ее брату. Хотя соблазн съесть и выбросить банку был все время, каждый день. Но в октябре кашу на брата перестали давать. Закончилась и жидкая каша в школах, что нам давали. Школы закрылись.
— Постоянный голод, лютые морозы, ужас от непрерывных бомбежек и обстрелов… Как вообще можно было всё это выдержать? При том, что мама ваша не работала….
— Мы ходили по домам, предлагали работу. В конце концов мама на дом взяла работу — нужно было плести маскировочные сети. Эта артель, которая занималась сетями, поставляла нам челноки, нитки, тряпье белое для маскировочной сети — это был зимний вариант. А до зеленого цвета мы не дождались, нас перевели на другую работу — мы стали собирать запалы к гранатам. Там 7 деталей, надо было свинтить их, собрать, пружину вставить. Мама числилась работницей, но делали мы это вместе с ней. А потом к нам приехала жить из другого района города мамина сестра с сыном (он был старше меня на три года). Морозы стояли действительно лютые, и очень быстро стал вопрос с дровами — Ленинград на треть топился дровами в довоенное время. У нас на одну трехкомнатную квартиру было две печи — «голландки», очень красивые, с изразцами и медными заглушками. Мы дрова всегда заготавливали, у нас была во дворе своя поленница дров. Но это всё осталось в мирном времени. А в блокаду какие дрова — надо было боеприпасы завозить в Ленинград. Не до дров стало. И вот нашей задачей с моим двоюродным братом Валькой была добыча дров. Это была целая «спецоперация»: по радио объявляли, что на Васильевском острове разрушены дома по такой-то линии, дом номер такой-то. И сразу мы шли туда, разбирали завалы, чью-то мебель и тащили это всё домой. И надо было поднять нашу «добычу» на 2 этаж, распилить, наколоть. Для таких дров наши голландские печи, конечно, не подходили, поэтому начали изготавливать массово буржуйки. Их продавали за хлеб. Мы поставили посреди гостиной буржуйку, вывели трубу в форточку, так и топились. Пока горит — тепло есть, а стоит погаснуть — остывает мгновенно. Тепла не хватало так же остро, как и еды. Температура дома была — плюс 5, плюс 8, не выше. Холод был собачий, одевали на себя все что было, и в этом спали. Когда с дровами были перерывы (а такое бывало нередко), то мы свои стулья, столы ломали и жгли. Рояль был у нас, ножки от него тоже сожгли. В комнате стоял большой ящик, наполненный песком. Мы кипятили чайник и ставили его в этот ящик с песком. Так 8-10 часов вода была горячая. Но была проблема и с водой. Ее тоже надо было добыть. Кто-то жил рядом с Невой, там проще, а нам до нее было два километра. И морозы 30-35 градусов всю зиму. И вот мы с Витькой ходили на Неву раза три. А потом рядом с нашим домом разорвалась бомба, и образовалась огромная яма, прорвало водопровод и там была вода, пока не замерзла. И мы оттуда брали воду. Приносили, через тройную марлю и вату эту воду пропускали 2-3 раза — и в чайник.
— У тех, кто пережил голод навсегда осталось особое отношение к хлебу. Какие фрагменты той блокадной жизни всплыли в памяти сразу, когда мы заговорили об этом?
— В ноябре, когда голод только начинался, мы пошли на рынок — мама хотела продать ценности, шубы. Но спрос на рынке был на одно — на хлеб. На всё, что мы принесли продавать, никто даже и смотреть не стал. Так мы все ценности и принесли обратно. У нас был случай — мы чуть с ума не сошли от ужаса. Мы оставили на буфете карточки-талоны на хлеб на два дня, и их съели мыши. Это была настоящая беда. Мы с трудом эти 2 дня пережили. Вот тут и сыграли свою роль сухари, которые мама насушила по совету отца. Отец, кстати, тогда с тяжелыми ранениями попал в госпиталь в Ленинграде. Мама заболела, и в госпиталь к нему пошел я. Меня встретил замполит госпиталя, на меня надели халат, завернули рукава и отвели в палату к отцу. Там их лежало пять тяжело раненных человек. Я, конечно, растерялся. Меня отец узнал, окликнул, я подошел к нему и заплакал. Он испугался, спрашивает: «Что с мамой?», говорю сквозь слезы: «Заболела». Мы проговорили часа три. Когда я стал собираться уходить, отец достал из тумбочки сухарь: «На, отнеси маме». Второй солдат достал свой сухарь, дал, и третий тоже отдал. А четвертый говорит: «Сынок, ты уж прости, я съел свой сухарь». И я с тремя сухарями пошел домой, на улице уже кромешная тьма была. Я донес эти сухари. Мама потом поправилась. Вот с этого времени у меня осталось чувство вечного поклонения хлебу. Я бережно очень к этому отношусь. И никогда не спущу какого-то пренебрежительного отношения к хлебу. И да, вы правы, это остается в каждом блокаднике навсегда. Был у меня приятель Саша, на три года старше меня был. Ему видимо больше питания нужно было. И вот он забежал голодным в булочную, вырвал у женщины хлеб и стал лихорадочно есть, побежал к выходу, споткнулся и упал. И люди его забили до смерти ногами, он даже не успел этот хлеб съесть. Разве такое забудешь? Когда я учился в военном училище, не смог стерпеть выходки парня, который приноровился кидаться хлебом. Придем в столовую, он берет хлеб и запускает в своего товарища. Я его один раз предупредил, второй. Сказал: еще раз увижу — побью, что, собственно, и произошло. Я крепко дал ему. Стали разбираться, что да как. Подполковник пригласил меня, расспросил, за что я так его. И когда разобрались, меня выпустили через сутки, а этому парню дали 10 суток гауптвахты… Приходится рассказывать некоторым, что значит хлеб для жизни человека. Понимают не все. Наверное, чтобы понять, нужно поголодать. Я много раз встречался со школьниками. С младшими классами встречаться не хочу, они не понимают, что такое голодать, как люди умирали от голода, как сходили с ума. И даже если рассказать, они этого не поймут. Где-то прочитал, что одна мама написала: «Чего вы рассказываете детям сказки?». Это не сказки! Это правда жизни. Было и то, и другое в Ленинграде. У меня большая библиотека по книгам о блокаде. И есть одна книга, называется «Рассекреченная блокада», и там приводятся факты — сколько и когда было расстреляно и осуждено за людоедство и трупоедство. Если в первый год блокады было 35 человек осужденных, то в 42 году — уже 350.
— Вы знали о подобных случаях?
— Я могу сказать только, что мать, когда я собирался к отцу в госпиталь, мне сказала: «Валентин, если кто-то тебя будет приглашать в гости, обещать угостить хлебом или чая попить — не ходи»! И только потом мне стали понятны слова матери, когда трупы видел без частей тела — без ягодиц и других частей. И 350 – это только приговоренных к расстрелу, а сколько еще не приговоренных было! Трупы были повсюду, потому что, если человек умирал, то его смерть не спешили фиксировать (тело прятали в пустой комнате, где холодно было), ведь на умершего по карточкам хлеб можно было получать. А если зафиксировать, что он умер, то карточки на него уже не получить. Кстати, трупов я не боялся — их шесть у нас в подъезде лежало всю зиму — я ходил и не боялся. Они завернуты в простыни, замерзшие. Мы на втором этаже жили, а первый этаж был занят трупами. И я к этому уже привык и относился очень спокойно.
— Возвращаясь к той истории в булочной — тот подросток, который отобрал хлеб у женщины и стал есть, с ума сошел от голода?
— Нет. Но я видел и сумасшедших. Человек меняется физически и физиологически — уходит с лица нормальный цвет, оно становится серо-землистым. Жировая складка уходит. Выдаются костевые черты — череп, челюсти. Смотреть на это очень тяжело.
— Валентин Васильевич, вот с одной стороны весь этот ужас, о котором вы рассказываете, а с другой стороны, вы же были десятилетним ребенком. А ребенок — это мечты о будущем, о чем-то хорошем, это не только психологией, но и физиологией обусловлено.
— Я скажу вам, что в десять с половиной лет я перестал смеяться и улыбаться. Детство ко мне больше не вернулось. Я помнил, что была другая жизнь, что я ел фрукты, купался в море, загорал. Что есть конфеты, шоколад. Я спрашивал: «Мама, а наступит такое время, когда мы будем есть хлеба столько, сколько захотим?», и она отвечала: «Конечно, наступит». И я радовался… «Сколько хочешь» хлеба я увидел в 1943-м году, когда нас эвакуировали из Ленинграда, и мы сели в Ярославле на пароход. Немцы в это время бомбили рядом мост, и бомбы падали рядом с пароходом в воду. Рядом сидевшая женщина сказала: «И надо ж было уехать из Ленинграда, чтобы утонуть тут, в Ярославле». Но всё обошлось. Это последняя наша бомбежка была. Так вот на этом пароходе нас кормили вдоволь. Нам давали бутерброды с красной икрой, я первый раз такое ел. И так от Ярославля до Горького нас кормили, 4-5 раз в день. В Горьком мы пересели на другой пароход, на котором мы пошли вверх по Оке от Горького до Рязани. И там машина довезла нас до родины отца, в Рязанскую область, Луховицкий район, село Гавриловское. Это мы приехали к родителям отца (отец в это время был эвакуирован в Свердловск, и там в госпитале он лежал еще год). Так вот соседи деревенские приходили к нам и смотрели на нас «как в зоопарке». Ничего не говорили, только головами качали и охали. А тетушки добрые приносили яйца, творог, кто что мог. И все время, что мы там были, они нас подкармливали. Кто резал скотину — мясо нам приносили, чтобы мы продержались, все-таки мать и трое детей.
— Гитлеровцы еще и нещадно бомбили Ленинград. Это был постоянный страх, или человек ко всему привыкает?
— Я помню это ощущение, когда каждую минуту бомбят и обстреливают. Нас спасало, что на Васильевском, напротив нашего дома, была табачная фабрика — семиэтажное здание. Порядка 10 снарядов в нее попало. Наш дом трехэтажный был, поэтому все снаряды, «предназначенные для нас», попали в эту фабрику Урицкого. Что касается привычки, да. Первые три дня мы еще ходили в бомбоубежища, но было далековато, а тревоги объявлялись почти непрерывно. И бегать туда-сюда мы прекратили. Мама сказала: «Что Бог даст, так тому и быть». Вот мы сидели дома, плели сети, собирали запалы. Работа действительно дает большой стимул. Да и платили хорошо. Правда, тогда деньги мало чего стоили… Хлеб всему голова, хлеб – это жизнь. Нет хлеба — нет жизни.
— Когда закончилась война, вы вернулись в Ленинград?
— Нет. Сестра папина жила в Москве. Она взяла нас в Москву в свою квартиру. Всю семью. Наша квартира в Ленинграде была уже занята, туда вселилась семья, их дом разбомбили, и их переселили на освободившуюся площадь. Мы же выписались перед эвакуацией — такое ленинградское постановление было от исполкома. А потом нашу семью прописали у папиной сестры в Москве. Она нас и уговорила — ну зачем вам в Ленинград, где вы будете жить. В общем, провела такую агитацию, что мы согласились остаться в Москве. И спустя какое-то время папе как участнику войны и инвалиду дали квартиру в Москве. Сначала однокомнатную, потому что я ушел в армию, сестра вышла замуж, брат служил срочную. А потом уже трехкомнатную, в которой по сей день живет мой младший брат. Тот, которому я кашу носил.
— Он же был кроха совсем. Он плакал тогда от голода?
— Нет, только просил кушать, стонал. Но мама доставала нам по одному сухарю. Хорошо, что прятала, я бы, наверное, не выдержал, съел бы.
— Уже в мирное время — сколько вам было лет, когда вы первый раз вернулись в Ленинград и зашли в ту свою квартиру?
— Ни разу не зашел. Я не смог. У меня есть фотографии, я правнучке своей фотографировал наш этаж, все три окна, номер дома, подъезд. Я бывал там, возле дома, но заходить туда боюсь. Хотя мысль такая была — просто прийти и посмотреть на эту квартиру. Но там, где я прожил трагические 2,5 года, я не был.
— Вы стали военным. Эта профессия — осознанный выбор?
— Этот выбор был сделан тогда еще, когда над моим городом Ленинградом кружили немецкие бомбардировщики, это меня страшно возмущало! Тогда еще мечтой моей было вырасти и стать военным. И вот я окончил железнодорожный техникум, поработал год. А потом пошел в армию. Направили меня в город Молотов. Это сейчас Пермь. Морозы и снега. Там из меня — столичного мальчика — начали делать военного человека. И я решил остаться на военной службе. Попал в город Калинин (нынешняя Тверь), прослужил там 4 года, подал рапорт в военную академию будучи старшим лейтенантом. Окончил академию, и пошла служба в армии. Она у меня благополучно прошла. Я попал в дальнюю авиацию — это капитальные гарнизоны, стабильные. Закончил службу здесь, в воздушной армии в Смоленске. И уволился здесь. С должности заместителя командующего воздушной армии, с генеральской должности. Генерала я не получил (по причинам не от меня зависящим), но пенсию генеральскую получаю.
— Говорят, «большое видится на расстоянии». Мы сейчас говорили о тех ужасах, которые пришлось пережить вашей семье в блокаду. Вспоминая всё это, какое чувство…
— Я считаю, что нормально сложилась жизнь. Самое главное, что мать сохранила всех троих детей, и это, я считаю, подвиг. Потому что в таком составе остаться всей семье в живых в блокаду — неосуществимая мечта. И благодаря маме и папе, что был этот запас сухарей — в день по сухарю — так и выжили. Я, конечно, не все рассказал. Были и утраты, и разочарования. Мне все кладбища в Ленинграде известны — и Волково, и Смоленское, не говоря уже о главном кладбище. Я там каждый год (кроме последних) в составе делегации жителей блокадного Ленинграда возлагаю цветы. Сейчас стало сложновато. Но я с Ленинградом связь не теряю и до сих пор считаю его лучшим городом России. Это горд красоты, город, которым можно гордиться русскому человеку. Кто в Ленинграде не бывал, тот красоты не знает.
— А про Смоленск что скажете?
— Мне понравился Смоленск, когда я его увидел. Я был молодым человеком, лейтенантом, когда первый раз приехал сюда, это было в 1954-м году. Я в товарном вагоне ехал из Барановичей в Тверь и в открытые двери товарного вагона увидел Смоленский собор, он же на горе стоит. Собор блистал… Я и подумать не мог тогда, что буду здесь жить. После этого я еще по Советскому Союзу два круга сделал. Вот такая судьба…
Беседовала Светлана Савенок
